Леонид Ярмольник из тех людей, к которым нельзя относиться без эмоций. Кому-то он безумно нравится, кого-то раздражает… При этом большинство зрителей уже давно привыкли к формуле: Ярмольник — значит, весело. Но совсем недавно Леонид Исаакович предстал в совершенно неожиданном для многих амплуа: в новом фильме Валерия Тодоровского «Мой сводный брат Франкенштейн» он создал сложный психологический образ московского интеллигента, в благополучную жизнь которого неожиданно ворвалась война.

«С ГЕРМАНОМ Я ДАЖЕ ССОРИТЬСЯ ЛЮБЛЮ»
— «Франкенштейн», пожалуй, самый честный фильм о чеченской войне. Но он страшен тем, что не дает ответов…

— А какие тут могут быть ответы? Мы не то что не предлагали их сами — даже от зрителей не ждали. Этот фильм не о чеченской войне, а о войне вообще.

Правильно ли считать, что существует отдельно война, отдельно терроризм, отдельно Чечня или Ирак? Это преступления одного порядка. Потому мы и не планировали решать в своей картине какие-то глобальные вопросы. Просто фильмы о войне бывают разными, все зависит от того, как к этой теме подходят режиссеры.

На теме войны можно удачно спекулировать. Но мы, как мне кажется, сняли совсем другую картину. Про вас и про меня. Про то, что мы можем сделать со своей жизнью. Обычная история обычной московской семьи, в которую входит война без выстрелов. Сегодня есть ряд тем, которые все и всюду обсуждают.

Все кричат, обвиняя политиков в неправильном решении проблем… Но факт остается фактом — по глупости гибнут люди. И кто на самом деле знает, как избавиться от этого? Если бы я был президентом и меня спросили: «Как?», я бы честно ответил: «Не знаю».

— Уже шестой год продолжается работа над фильмом «Трудно быть богом», в котором вы играете главную роль. Вас устраивает темпоритм Алексея Германа?

— Я уже много раз говорил, что Алексея Юрьевича надо принимать таким, какой он есть. Если бы он мог снимать по-другому, снимал бы. Ритм его работы не измеряется понятиями «быстро» и «медленно». Он живет другими категориями — «правильно» и «неправильно».

Герман не признает механичности в съемочном процессе. И просто не может работать, если не до конца решил, что именно должен снять. В таких случаях он начинает лукавить, говорить, что павильон или реквизит не готов, что подвели художники (одним словом, виноваты все вокруг). Кричит: «Как могли принести эту пуговицу?», поворачивается и уходит. И все понимают, что дело не в пуговице. Ему просто надо еще подумать.

О чем он думает, не знает никто. Герман однажды сам определил стиль своей работы старой английской поговоркой — «Привидение нельзя увидеть вдвоем». То кино, которое он снимает, видит только он.

Я уже опять-таки говорил: есть какие-то химические реакции, когда от сотой доли миллиграмма зависит результат. Так и происходит в творчестве Германа. Я могу идеально отыграть 40 дублей, но курица не в том месте перейдет кадр — и это не стыкуется в сознании режиссера. Для работы с ним надо запастись огромным терпением. Мы ругались с ним постоянно, но я даже ссориться с Германом люблю.

— На роль Руматы Эсторского вас быстро утвердили?

— Пробы на «Ленфильме» длились почти полгода. Подготовительный процесс у Алексея Юрьевича такой же вечный и тщательный, как и съемочный. Поэтому пробы были нервными.

Пока Герман вел пробы к фильму, Саша Абдулов на том же «Ленфильме» снимал «Бременских музыкантов». Мы бродили по студии в клоунских нарядах, а когда я вернулся домой, мне позвонили от имени Германа и предложили прочитать сценарий. Я прочел, позвонил, и мне и предложили роль.

— Зная эстетику Германа, можно предположить, что нас ожидает весьма необычное прочтение Стругацких.

— Сценарий отличается от первоисточника больше по форме, чем по сути. У Германа, естественно, свой особенный киноязык. Но при этом он идеально соблюдает принцип «воздействия и постижения», присущий Стругацким. Усилилась и тема предчувствия. И это для Германа тоже естественно — он ведь всю жизнь напрягался по поводу этой темы.

— В московской прессе сообщали, что вы подписали с Германом контракт, согласно которому на период съемок отказываетесь от участия в любых телепроектах, от работы в других картинах и от появления на сцене. Но вот вы снялись у Тодоровского, появились в качестве ведущего в телепроекте «Форт Буаяр».

— Контракт я подписывал на три года. А съемки, как уже было сказано, затянулись на несколько лет. Но я ведь не отказался сниматься дальше, потому что очень дорожу этой работой. И уверен, что мы ее окончим.

Просто я не могу посвятить столько времени одному проекту. Иначе умру. К тому же я давно мечтал сняться у Валеры Тодоровского — и мы с Германом сразу этот момент обсудили. Поэтому никаких обязательств я не нарушил. Но Алексей Юрьевич все равно расстроился. Сказал как-то в интервью, что у него, мол, очень трудный период в жизни, потому что его артист снимается у другого режиссера.

— Герман опасался, что ваш веселый телеимидж плохо скажется на зрительском восприятии Леонида Ярмольника в интеллектуальном фильме «Трудно быть богом»?

— Нет. Для Алексея Юрьевича принципиальным было мое полное погружение в роль. Он боялся, что телевидение будет отбирать у меня время, эмоции и мозги.

«ОКСАНА НАГНУЛАСЬ В КОРОТКОЙ ЮБОЧКЕ К ЩЕЛИ ПОД ДВЕРЬЮ И ПРИКУРИЛА. Я СРАЗУ ВЛЮБИЛСЯ»

— О каких несыгранных больших ролях вы жалеете?

— О тех, которые уже не придется сыграть по причине возраста. Хлестакова, например. Когда Леонид Гайдай снимал «Инкогнито из Петербурга» по «Ревизору», я пробовался на роль Хлестакова. Но Гайдай видел его другим, потому утвердил Сергея Мигутько. Картина в силу каких-то обстоятельств не получилась. Так что, возможно, и хорошо, что я в нее не попал.

— Правда, что на телевидение вас позвал Влад Листьев?

— Он уговаривал меня попробоваться в качестве телеведущего. Тогда между Владом и моим близким другом Олегом Янковским, который категорически возражал против этого, разгорелся страшный спор. Янковский мне говорил: «Ты просто идиот! Козел! Ты загубишь себя как артиста! Тебя никто не будет снимать. Ты превратишься в нарицательное лицо. Тебе никто не поверит, если будешь что-то играть!».

Олег, конечно, был в чем-то прав. Но Влад сумел меня переубедить, объяснив, что ничего постыдного в этом нет.

— На эстраде вы появились, потому что ушли из Театра на Таганке. Почему, кстати, это произошло?

— Юрий Любимов тогда остался за границей. Сначала он уехал в Англию на лечение, затем вынужден был попросить там политическое убежище. И главрежем назначили Анатолия Эфроса, который прямо заявил, что как актер я ему неинтересен и не нужен.

А поскольку бегать в массовке во всех спектаклях было для меня унизительным, я уволился по собственному желанию. И стал едва ли не единственным актером, чья трудовая книжка находилась дома.

Сегодня быть свободным художником не страшно, а в ту пору считалось, что если твоя трудовая нигде не лежит, значит, ты тунеядец. Но я всегда верил, что без работы не останусь. Что-то делал на эстраде, выступал с авторскими вечерами, снимался в кино. Предложения были скромными, роли — маленькими, но к любой работе я относился очень ответственно. Конечно, было непросто, особенно если учесть, что я как раз женился, Оксана в положении, квартиры нет. Зато была молодость и присущий ей оптимизм.

— Ваша жена Оксана — театральный художник-модельер. Вы и познакомились в театре?

— Да, но тогда ей было 20 лет, она училась в текстильном институте и приходила в Театр на Таганке как зритель. Как-то она стояла в кассу за билетами, а мы с Леней Филатовым вышли с репетиции покурить. Между кассовым залом и зрительским фойе были стеклянные двери, через которые я ее и заметил.

Оксана держала очень модную черную сигарету (тогда такие только в валютных магазинах продавались), я показал ей зажигалку. Она нагнулась в своей короткой юбочке к щели под дверью и прикурила. Очередь была в шоке… А я влюбился сразу. Можно сказать, что в тот же вечер мы и поженились. (Завсегдатаем Таганки Оксана Афанасьева стала еще в 14 лет — у ее тети, зубного врача, лечились многие актеры этого театра. В 17 лет Оксана познакомилась с Высоцким, их отношения длились два года, вплоть до самой смерти Владимира Семеновича. Ярмольника она встретила год спустя. — Авт.).

Какое-то время жили в гражданском браке, расписались, когда Оксана была уже в положении. С годами чувства только окрепли. Мы даже стали похожи друг на друга.

— А как ваша дочь избежала соблазна стать актрисой?

— Одно время я очень боялся, что она захочет ею стать. Для женщин это профессия нелегкая: у актрис в отличие от актеров короткий век. Но у Саши, к счастью, обнаружились иные наклонности. И к артистам у нее отношение особое — будничное такое. В детстве она очень любила смотреть телевизор и достаточно быстро привыкла, что многие из тех, кого видит на экране, приходят к нам домой. Когда ей было три года, по телевизору часто показывали Горбачева. И однажды Саша поинтересовалась: «А почему он к нам не приходит?».

— У вас доверительные отношения с дочерью?

— Скажем так, свою личную жизнь она со мной не обсуждает. Рассказывает лишь какие-то смешные истории, которые произошли с ней и ее друзьями. Конечно, если я замечал, что с дочерью что-то происходит (например, она несколько вечеров подряд сидит дома, а это значит, что в личной жизни что-то не так), то мог завести абстрактный разговор: дескать, все это полная ерунда, и такой ерунды будет еще очень много, что нельзя попадать в зависимость от настроения другого человека, а лучше постараться поставить его в зависимость от себя.

Когда Саша задерживается где-то допоздна, мы постоянно созваниваемся. Я выясняю, как она будет добираться домой, и если возникают проблемы, могу оставить все дела и поехать за ней. А вообще, дочь очень стремится к самостоятельности. Несколько лет назад с ней было трудно разговаривать, она противилась всему, что исходило от родителей. Сегодня Саша изменилась, ходит со мной в театр, на концерты. Я часто прислушиваюсь к ее мнению, потому что у нее более свежий взгляд на привычные для меня вещи и, с ее точки зрения, все получается гораздо проще. Потому иногда ее мнение играет решающую роль.

— Когда общаешься с вами, создается впечатление, что у вашей Саши идеальный отец. А какими были ваши родители?

— Замечательными. Отец был офицером Советской Армии, и воспитывали меня нестрого, но правильно. Родители никогда не пытались на меня давить и редко наказывали. Отец меня выпорол только один раз, после того как обнаружил мой денежный тайник. Я тогда активно увлекался игрой в «коц» и выигранные деньги прятал дома под половицей. Как-то она отошла, и отец заметил мой «клад».

Меня больше улица воспитывала. С пацанами в войну играли, мяч гоняли во дворе так, что стекла оконные летели. До шестого класса я посещал все спортивные секции, которые были в нашем городе, потом увлекся художественной самодеятельностью, затем занимался в народном театре при Клубе работников торговли. Там были очень хорошие педагоги, они обучали нас актерскому мастерству, сценической речи. Мы ставили целые спектакли. Тогда же я и понял, кем хочу стать. Отец, правда, мечтал, что я продолжу его дело, но переубеждать меня не стал, зная, что это бесполезно.

«МОИ «ЖИГУЛИ» ВРЕЗАЛИСЬ В ГРУЗОВИК, ВОДИТЕЛЬ КОТОРОГО ЗАСНУЛ ЗА РУЛЕМ»

— Значит, детство у вас было боевым. Трамвы случались?

— Я несколько раз ломал нос. В первом классе мы собирали металлолом, я тащил арматурину, из которой во все стороны торчали железки. Я неудачно повернулся, и прут ткнулся мне в нос, сломав перегородку. Потом в третьем классе была неудачная поездка на велосипеде. Спускался с горки, и вдруг отказали тормоза — я с разгона прямо лицом влип в стенку дома. Велосипед всмятку, а следы переломов носа и сейчас заметны. А однажды мама взяла мне напрокат самокат, который оказался неисправным, — в нем торчала какая-то гайка, и я постоянно цеплялся за нее ногой. В итоге эта гайка разорвала мне ногу до кости, вырвав кусок мяса из голени. Рану, конечно, зашили, но шрам остался.

— А что это за случай, когда вы с Якубовичем чуть не оказались жертвами авиакатастрофы?

— Не только с Якубовичем — с нами еще были Андрей Макаревич и Юрий Сенкевич. Вечером мы вылетели из столицы Перу Лимы. Слева по борту — темнота и океан, справа — берег и огоньки. И вдруг через какое-то время замечаю: огоньки слева, а темнота справа. Спрашиваю у Сенкевича: «Как же так? Почему наоборот?».

Спустя три минуты командир экипажа сказал, что мы вынуждены вернуться обратно в аэропорт Лимы, поскольку неисправен левый двигатель. Неисправен — мягко сказано: из него топливо просто брызгало. Когда мы садились, нас сопровождало восемь пожарных машин с мигалками… После приземления я сильно напился.

Вообще, я, наверное, в рубашке родился. В 1977 году отправился в отпуск на своей первой «копейке» — через Минск во Львов. И в час ночи попал в жуткую аварию: врезался в грузовик, водитель которого уснул за рулем. В моих «жигулях» целым остался только двигатель. А я не пострадал совсем, отделавшись царапиной на левой щеке от разбитого стекла. Через сутки трейлер отвез обратно в Москву меня, пришибленного, и обломки «копейки». Это был мой второй день рождения.